Александр Бродский. Без названия

Непростая задача — аннотировать работы, которые содержат в себе заведомо больше истории, чем всё, что можно облечь в слова, глядя на них. Еще причудливее, когда к этим историям в кадре добавляется та, что за ним: дружба, сквозь которую анфилада рисунков прошла, словно вереница свидетелей. С автором этих работ мы знакомы больше 10 лет. Сегодня мы с Сашей живем в разных городах — он в Нью-Йорке, где закончил School of Visual Arts, а я в Париже, — но оба мы родом с голубой Филёвской линии московского метрополитена — неспешной, открытой осадкам, ветрам и городским пейзажам, раскачивающейся, украшенной гирляндами белых советских перронов ветки, канувшей в полузабытье после того, как по жилам столицы пустили сильную, синюю, скоростную, современную Арбатско-Покровскую линию. Но всё детство у тех, кто, как мы с Сашей, жили на Филёвской ветке, прошло в утренних пейзажах дошкольных часов. Медленно покачиваясь на скрипучих кожаных сидениях старых вагонов, мы угадывали, какую мелодию нам напоминал стук колес между знакомыми станциями, и разглядывали людей, будто бы одетых в элементы пейзажа за окном: табачный отблеск фонаря, постепенную монохромность кадра, январские сугробы, исступленную снежную бурю. Летом те же самые люди мечтательно вглядывались в дымку над Москвой-рекой, в стройные трубы на Бережковской набережной, вслушивались в отголоски привокзального рынка и ехали обратно, покачивая на коленях в ритм поезда тяжелые сладкие арбузы, и поезд этот становился предвестником летней электрички, школьных каникул и времени в достатке.

И часто, думая про Сашу, который «где-то далеко, на западе», в Нью-Йорке, выводит на акварели и гравюры что-то из нашего детства, я представляю в его работах невидимые города, где от каждого места, приютившего нас, есть всего понемногу, а их реализм поет нашу общую географию. Действие этих работ может происходить где угодно: так, карнизы домов нью-йоркские, а трамвайные нити путей и клочки травы из-под асфальта — старомосковские. Где-то вдалеке предрассветный свет, словно из пейзажей Хокусая или с берегов озера Леман с полотен Ходлера. Набережная широкой реки может быть в Питере или Будапеште, но кипарисы и кедры, подсматривающие сверху за прохожим, выдают Рим. Некоторые офорты дышат, вопреки строгой технике оттиска, «всей дрожью жилок», будто влажным весенним днем, когда всё в кадре умножается в оголенных отражениях и в воздухе. На других эта взвесь штриха едва заметна, как на старом снимке, запечатлевшем помарки и шероховатости времени. В Сашиных работах можно забрести в одинокие пустынные дворы, хранящие свою геометрию, порой заснеженную, дремлющую под случайной вывеской, почтовым столбом, навесом грустной горы. Там можно услышать отдаленный звук снегоуборочной машины, которая чистит рельсы старым вагонам из нашего детства, что досматривают заслуженный сон в депо. Там же и стройные трубы, и случайные пассажиры поезда, и прохожие с дождливой улицы, чьи мысли ютятся по карманам и воротам курток, в надвинутых наглухо головных уборах, в складках лиц, в скрипе турникета. Там можно найти и того человека, чей силуэт в запахнутом светлом пальто ищешь теперь повсюду; тот самый прохожий с набережной Тибра, он навсегда поселился в свойственном ему кадре, верный себе, вверенный Сашиной руке, доверенный нашему глазу.

Катя Зорич