В залах Музейно-выставочного комплекса Российской академии художеств открывается выставка произведений художника театра, графика и архитектора, Заслуженного деятеля искусств РФ и Народного художника России, академика РАХ Сергея Михайловича Бархина (1938-2020).
В абсолютном большинстве мемориальные выставки, формирующие представление о наследии недавно ушедшего из жизни художника, строятся на важной по своей сути, но все-таки отвлеченной репрезентативной выборке вещей и свидетельств. Воплощенная в экспозиционной схеме произведений, их сюжетов, воспоминаний и ярких вех биографии, эта выборка, конечно, не лишена искажений и обертонов сложившейся точки зрения. Здесь я бы мог рассказать зрителю, каким запомнил Сергея Михайловича Бархина, как вслед за друзьями и родными, студентами, знакомыми и любителями театра, книжной графики и архитектуры, подпал под его обаяние, острый ум и импозантность, которые суммируются не нашей эпохой, а всем ХХ столетием и длящимся ХХI веком. Вместе с тем, Сергей Михайлович невероятно ценил станковую живопись за ее относительную независимость и свободу, но, по целому ряду причин, редко к ней обращался. Поэтому так важно показать его живописные работы, эту галерею образов, написанную в последние годы и впервые представленную широкой аудитории.
Название живописного цикла – «Люди и Герои» придумала и предложила сестра Сергея Михайловича – архитектор, художник по театральному костюму и издатель – Татьяна Михайловна Бархина. Стоит отметить, что название обладает ощутимой двойственностью. С одной стороны, есть очевидное, тривиальное различие: люди – это родные, друзья, учителя, все те, с кем Бархин, так или иначе, прожил жизнь единовременно, а герои – персонажи и исторические личности прошлого, притягивающие и интересующие художника. С другой стороны, и современники, и персонажи личной художественной мысли сосуществуют как будто в объеденном пространстве воображаемой архитектуры сцены, словно актеры спектакля, сумевшие преодолеть «четвертую стену». Действующей силой этого пространства, конечно, выступает цвет живописи: яростный, открытый, почти сводящий силуэт фигуры к декоративному изяществу контрастов, но, вместе с тем, суггестивный, вибрирующий в атмосфере постимпрессионистических экспериментов над собственной памятью.
Если попытаться разместить этот состав по мизансценам исключительно ради удобства, то выходит несколько групп. Первыми заступают поэты, писатели и музыканты, олицетворяющие через некогда найденное слово и тональность собственную образность. Николай Гумилев, словно сам Бархин, в красной феске, круглых очках, читает томик Лермонтова и обнаруживает себя в магическом мире ландшафтов колониальных марок, которые в детстве получил в подарок художник. Или Евгений Харитонов в жесте пантомимы оказывается в драматической ситуации постоянно смещающейся границы миров, построенных то на вынужденной мимикрии и конспирации, то на обмороке и головокружении, нарушающем целостность ощущения телесного естества. Надо сказать, что оторванность, инаковость, избираемые поэтами и музыкантами способы ускользания от нормализованных форм существования в обществе чрезвычайно интересуют Бархина. Так Артюр Рембо находит убежище в смертоносных озарениях «poésie», заключенных в африканском черном тотеме – провозвестнике Танатоса. Сергей Чудаков и Леонид Губанов испытывают драматургию слова собственной кожей, но если у одного – оболочка интеллектуальной дистанции и белоснежной улыбки, то у другого – тактильность оголенного нерва и невероятная грусть глаз. Андрей Тавмасян, будто «преследователь» Хулио Кортасара, охотится за временем и темпоральностью джаза, жаждет вырваться за пределы познаваемого музыкального звучания. В подобном поиске ответов, но уже в сфере политического действия, возникает фигура Эдуарда Лимонова, чье имя и фамилия игриво оплетены семантикой советской государственной символики и гранатами «лимонками».
Следом идет компания авантюристов: Дон Жуан, граф Калиостро и граф Сен-Жермен. Их антураж продиктован предлагаемыми обстоятельствами жизни, наполненной загадкой, тайной, слухами и домыслами. В этой недосказанности берет начало лирический субъект, которого Бархин ловит через высказывания, цитации и интертекстуальность литературного канона.
Совершенно иначе, в интимном повествовательном ритме проступают образы родных, близких и учителей: дедушка Г.Б. Бархин в облике царя Соломона, созидающий величественную многовековую архитектуру, отец М.Г. Бархин, только-только вернувшийся с работы в Военно-инженерной академии, няня Агриппина Михайловна Кузнецова – бабушка Груша, помещенная художником в уютную среду домашнего интерьера и учитель – архитектор Г.Я. Мовчан, окруженный треугольными шкалами, линейками и зависшим в воздухе великолепным томом с репродукциями Фернана Леже швейцарского издательства «Skira». Будто по завету Райнера Мария Рильке, Сергей Михайлович «бережно оберегает одиночество» любимых людей, помещая их в «инсайтную» композицию, где самобытность персонажей и вещей оказывается важнее общего строя изображения.
Разбавляют эту галерею портретов и живописных посвящений сюжетные картины, преломляющие воспоминания детства и юности художника, а также плоскостные, лишенные глубины натюрморты, выступающие творческим оммажем работам Давида Штеренберга. В этих работах предметы становятся образами мира сменяющихся эпох.
Каким бы мы не запомнили Сергея Михайловича Бархина, сколько бы мы не ценили личные воспоминания, не лелеяли палитру наших чувств и представлений, живопись художника, будучи наилучшим свидетельством и источником, расскажет и покажет куда больше.
Куратор выставки, искусствовед Александр Саленков.
