Обращаясь к творчеству известных персонажей арт-сцены, наиболее употребимым, из арсенала слов «в привычку входящих», окажется эпитет «легендарный», обретающий условное, почти техническое значение. Клиширование сложившегося образа «легенды» так же неизбежно, как неизбежна герметичность в представлении о ней, что ставит под сомнение любое дополнение к привычному «портрету». Однако в закромах личной биографии, в её потаённой археологии всегда есть возможность обрести нечто новое, отдельно взятый эпизод ускользающего бытия.
Итак, Натта Конышева. География её перемещений обширна, что может послужить отдельной темой изучения, но, избегая чрезмерности задач, можно остановиться на одной из точек на карте. Местопребывания Натты в Восточной Фландрии в пригороде исторического Гента в Дронгене в промежутке 2011-2012 годов стало таким же спонтанным жестом, что и очень многое в её искусстве взаимоотношения с реальностью. Приглашённая близкой ей по умонастроению и стереотипу поведения художницей Ольгой Гороховой, Натта Конышева оказалась в исторической сердцевине Старого Света на берегу реки Лей, близ Аббатства Дронген, неподалёку от Гентского Алтаря, в местах сакральных для тех немногих, кто внимательно изучил и пережил пророчества Освальда Шпенглера.
Дронген Конышевой — не путеводитель по историческим местам старой Европы и не узнаваемые виды из соц.сетей, это множества наблюдаемых ею живых организмов в едином пространстве и едином времени. И если Макс Эрнст писал «Европу после дождя», то Конышева как бы предвосхищает его, описывая ситуацию «накануне». Дронген для Конышевой на короткое время оказался местом сборки огромного материала увиденного каким-то внутренним взором, пережитого и воспроизведённого ею в привычной для себя визуальной лексике, наполняющей пространства её работ нескончаемым движением непрерывного повествования.
Европа Конышевой это особое содержательное пространство, мир на гране энтропии, преломленный в оптике стрекозы, вывернутый на зрителя и существующий в неведомых нам алгоритмах и логике, в автономном режиме, в самых неожиданных интерпретациях того, что именуется реальностью. Но при явной социальной рефлексии своих произведений, Конышева удивительным образом не теряет того, что присуще искусству априорно, и при всём выраженном нарративе её работ, она пребывает на территории живописи. Это именно живопись, со всем присущим ей арсеналом достоинств и отличительных черт; живопись, соединяющая в себе что-то первородное, исконное и неограниченное в своей чувственной экспрессии.
Александр Петровичев
