самуилл маршак – не автор, но живущий сам по себе знак, литературный штамп, постсоветский стереотип, имитация, подделка, как надпись “abibas” на штанах. При этом оригинал, с которого берётся копия, – не реальный человек и не литератор, а само начертание (написание) его имени и все ассоциации, которые у нашего условного соотечественника оно может вызвать.
Кажется, что ассоциации эти просты и однозначны, как и предметы на картинах с подписью «самуилл маршак»: мяч, игрушка из советского детства, медведи с обёртки шоколадных конфет, рассыпанные на кухонном столе лимоны, цветастый узор с дачной скатерти-клеёнки… Они так же лаконичны и выверены, как и формальное решение самих работ. Однако эта простота прочитывается как цитата. Цитатны и объекты из условного постсоветского детства, превращённые в знаки.
«Всегда ли добрые истории пишут добрые авторы? Как правило, в природе самое яркое растение и животное является ядовитым», – лукаво шепчет автор. Бесконечный коридор ведущих друг к другу комнат скрыт за «простотой» ординарных объектов, запертых в плоскости холста. Невинные предметы из советского прошлого, казалось бы, способные оживить детские воспоминания, обращаются жуткой пустотой мира, превращённого в набор означающих.
Осознанная игра в непосредственность демонстрирует свой провал: привычный объект, который должен напрямую отсылать к нашей реальности, вдруг оказывается чем-то другим. Он вступает в игру с проступившим на холсте прописным словом. Сквозь лаконичный цвет и простейшие формы виден изощрённый эстетизм безнадёжного, обсессивного живописца. А «не-по-средств-енность» выражения оборачивается целым багажом из самых разнообразных инструментов.
Однако самуилл маршак упорствует и не сдаётся. самуилл маршак против. Против диктата языка, против разговора, против окончательности акта наименования, против завершённости, против законов формальной сделанности, которым обучался, против избыточности языка академизма и живописи вообще. Школьная травма рождает фантазм отрицания, бесконечного отсечения лишнего, в результате которого остается почти простейший символ, алфавит культуры: сад, Ева, плод, древо, череп-жертва. Игра в инфантильность обращения к «первородным» сюжетам – игра с современностью, её ненасытным требованием лёгкости, новизны, молодости, бесконечной конвертируемости «мема» как мгновенно узнаваемого знака.
Выставка разделена на два блока работ, или две истории, два происшествия. В первом из них представлена новейшая серия, значительно отличающаяся по стилю и посвященная хрестоматийным символам из ветхозаветного рассказа о создании мира, во втором – оборотная сторона «экспозиции», отдающей дань современности: кабинет автора, инсценированная история его несуществующей личности.
В своих новейших картинах самуилл маршак обращается к ветхозаветным сюжетам, сведённым к базовым элементам-символам. Безнадёжность поиска «Рая до… (освоения культуры/языка)» не останавливает автора. Упрямое стремление обрести собственный голос в символическом мире, где каждый обречён говорить голосом, который ему не принадлежит, оборачивается хитросплетением из виднеющихся в месиве борозд и мазков черт современности. Здесь мы видим формальные изменения, которым подвергаются работы маршака: поверхность холста становится рыхлой, вопиюще незавершённой, хранящей след как шрам. Процесс создания работы приближается к акту письма.
Предельно лаконичные, сокращённые названия работ серии (“vctm”, «плд», «дрво») в очередной раз указывают на пропасть между словом и изображением, на разрыв с реальностью в самом акте написания. Бесконечное разнообразие визуального схлопывается в точку – сжатый знак, архетип культуры, который воспроизводит сознание смотрящего.
Можем ли мы сегодня действительно пережить это ощущение древности и первородности? Или мы можем лишь инсценировать его? Дерево, плод, череп, жертва, разлом мира на два плана «пейзаж-человек»… Бессмысленное упорство, обсессивное повторение алфавита, детская считалка? Может ли она, как магическое заклинание, возродить в себе воспоминания о том, что было до?.. До того, как мы всё это уже видели и «знали». Любое начало ведёт к открытию пути к новым истокам. Но всё-таки в начале было слово – или, может быть, цвет? Как описать переживание зелёного, жёлтого, голубого? В «саду» мы видим цвета приглушённые, нежные, будто бы мерцающие через пелену сновидения или образа памяти. Однако это также и цвета, обитающие в современности: ярко-розовый, кислотный жёлтый… Принципиально не академические, не живописные, профанные – цвета детских рисунков фломастерами. Они задирают, дразнят серьёзность темы, создавая одновременно и самоироничное, и действительно искреннее пространство, где с нами в прятки играет автор, перечеркнувший себя подписью «самуилл маршак».
Лиза Цикаришвили
