Татьяна Нешумова. И другие лица

Татьяна Нешумова — филолог, текстолог, поэт — и вообще литератор; «художеству» она никогда не училась. Но вдруг начала им заниматься — и занимается активно, с видимым удовольствием. «Картинки на картонках» (или на оргалите), написанные то маслом, то гуашью или акрилом, не хотят укладываться в жёсткие границы графического или живописного отсеков; можно сказать, что любопытство (неофитское?) к поведению материала заставляет видовые характеристики мигрировать и дребезжать. Точно так же дребезжат привычные иерархии: например, «не у дел» оказывается академическое разделение искусства на профессиональное и — вот какое? — самодеятельное? наивное? Но совсем не вяжется с наивностью минималистский артистизм (наивное сознание всегда стремится заполнить пространство), и самодеятельности не наблюдается, напротив — уверенный штрих, композиционная свобода и безошибочное чувство цвета. Наверное, от природы — но и культурное многознание тоже, вероятно, способно повлиять на технический процесс.

К культуре автор «припадает» наглядно: источниками картин часто служат музейные полотна. Конечно, это можно воспринять как ученический поклон — своего рода «рисование с гипсов»; но рисование вольное, порой радикально перетолковывающее исходную матрицу. Мировое искусство видится не как набор приёмов и правил и не в том смысле, в котором «самодеятельному» предписано цепляться за хвост «профессионального» и ему подражать. Оно просто «работает натурой» — а натура есть материал для действий: её перекраивают, фрагментируют, ей меняют тон. Личный выбор — решить, что в реплике исчезнет, а что останется, и останется ли узнаваемым.

Выставка «И другие лица» — собственно, про то, как мы смотрим на искусство, и кто такие «мы». Портреты людей могли бы оказаться внутри «римейков» — и наоборот: сегодняшнее, живое впечатывается в музейную историю, а её персонажи, напротив, стряхивают с себя патину времени и культурной почтительности. Беглый пианизм манеры уравнивает «героев» в правах — можно сказать, уравнивает в той свободе, которая и есть свобода искусства как такового. Но даже быстрое рисование есть процесс, чья длительность позволяет почти тактильно, через рисуночный жест, сделать чужое — своим. Чья-то фотография, став источником портрета, утрачивает видовую мимолётность; и композиции «старых мастеров» преобразуются сквозь всю историю трансформаций изобразительного языка. В том, как очевидна эта история, отчасти и состоит личный взгляд автора. Очень ясный взгляд.

Галина Ельшевская