Женя Музалевский о своей первой выставке живописи «Мамочка»
Весь май в пространстве Фонда Владимира Смирнова и Константина Сорокина на улице Правды жил и работал двадцатитрехлетний художник Женя Музалевский, который сейчас учится в мастерской Сергея Браткова в Школе Родченко. По итогам резиденции он представил выставку «Мамочка», где центральной фигурой стала мать с младенцем. Для Жени Музалевского это первый опыт работы с живописью. Как рассказал в интервью ArtTube художник, готовясь к выставке, он нарисовал тысячи небольших рисунков с изображением матери и младенца, прежде чем приступить к крупноформатным работам.
Это твоя первая персональная выставка за пределами Школы Родченко. Расскажи о том, как появилась идея этого проекта. Ты задумал его специально для Фонда?
Женя Музалевский: Нет, задумал я его очень давно, но не мог к нему подойти из-за своей собственной неуверенности. С того момента, как я созрел, чтобы подать заявку, прошел год. Я искал разные возможности, придумывал, какие сюжеты меня интересуют в большей степени. То чем я занимаюсь, это фигуры. Я постоянно пересобираю их. Это могут быть, к примеру, фигуры женщин или бесполых существ. У них нет какого-то определения, это не персонажи и не герои. Скорей иконические образы, которые встречаются в разных культурах и религиях. Мне сложно понять, откуда они все появляются, но, например, сейчас у меня есть три основных. Это мать, держащая на руках двоих детей; мать, сидящая на стуле с младенцем; фигура матери и ребенка, которые сливаются в нечто единое. В этом проекте я сосредоточился на том, чтобы отрисовать то, что меня интересует. Один из таких сюжетов — это Наполеон. Он меня почему-то захватил своим образом. Возможно, это и не сюжеты, я пока не знаю что это. Также я очень сосредоточен на различных деталях, например, воротники. Вместе с фигурой они являются некой совокупностью, собираясь в целое. Я очень тщательно отношусь к волосам у фигуры. Я часто вижу взрослых женщин, которые красят свои волосы в различные цвета, от коричневого до фиолетового. Нередко они подбирают одежду под цвет волос и тогда становятся полностью фиолетовыми, или зелеными, или синими. К этим людям я отношусь очень трепетно, они вдохновляют меня. Недавно я видел женщину с оранжевыми волосами, и у меня дернулась рука, будто я начинаю рисовать. Такое у меня бывает. Это связано с тем, что я часто рисую. Волосы дают очень разные ощущения. Это могут быть, к примеру, романтические переживания, когда ты смотришь на пейзаж: в котором идет человек, у него развиваются волосы, и одновременно развиваются ветви деревьев. Когда я рисую фигуру, я не рисую глаза или нос, только волосы и зубы, обращаю внимание, какие у фигуры должны быть ноги, это обувь или что-то другое. И каждый элемент за что-то отвечает. Наверное, если бы у Ленина были волосы, история и культура претерпела бы значительные изменения.
Ты черпаешь вдохновение, наблюдая за повседневностью?
Ж.М.: По-разному. Я жил и работал в мастерской почти месяц, и каждый день из окна видел, как танцуют девушки в окне напротив. Они все время двигаются, это очень сексуально, и поражает. В один из дней я пошел в эту танцевальную студию и попросил разрешения понаблюдать за танцами. Девушки танцевали тверк, и их было человек двадцать. Меня это очень зарядило, как-то стало весело. Хоть я и занимаюсь живописью, мне не приходится двигаться так много, как этим девушкам. Они стоят на одном месте и делают эти движения час или два. Это меня удивляло. Когда я сказал, что мои окна напротив, одна из девушек подошла ближе к окну, чтобы посмотреть, и я в этот момент начал рисовать ее волосы. Я использовал первую попавшуюся краску, но думал о том, что мне хочется нарисовать портрет с оранжевыми волосами. Сложно уловить ту непосредственность, когда поешь в ванной в одиночку о любви или ботинках, приходится строить конструкции, имитировать, поскольку быстро реагировать не всегда получается. Еще я смотрел на поверхности. На свет, на цвет стен, как из трубы напротив мастерской валил дым. Это вдохновение, которое приходит от того, что ты глубже всматриваешься в текстуры, или в ту же повседневность. Именно так чаще всего и появляются интересные идеи. Подобное ощущение можно сравнить с тем моментом, когда выходишь из дома спустя пару недель одиночества, попадаешь в метро, и понимаешь, что мир театрализован. Начинаешь разглядывать все вокруг. Так я придумал видео работу, перформанс на камеру, где девушка подчиняется неизвестному голосу, выполняя нелепые приказания в фитнес-милитарийской форме. Город очень изменчив его состояние захватывает, любой инфоповод разносится шепотом по каждому закоулку, люди говорят о пожарах, трагедиях. Можно даже не читать новости. Эти образы они существуют везде, и я их постоянно конструирую. Я замечаю их в мусоре, в фотографиях. Я увидел один снимок в архиве. Моя бабушка обнимает мою маму, они руками касаются друг друга, у них четыре руки, они становятся чем-то целым. Меня это впечатлило, потому что это о теплоте. И, к примеру, если взять этот рисунок (Женя показывает свою графику), то здесь есть некая робость, фигуры чуть-чуть касаются друг друга, они нейтральны и спокойны. На другом рисунке та же фигура уже практически душит ее. Смотри, какие здесь прически. Тут такие волосы, а здесь они иного характера. Это разные ощущения.
На выставке ты представил только крупноформатные работы. Рисунки, которые ты мне показываешь, это что-то вроде эскизов?
Ж.М.: Нет, для меня не существует таких понятий как эскиз или, к примеру, черновик. Я рисую постоянно, каждый день. Перед тем как начать готовиться к этому проекту, я сначала три месяца каждый день писал акрилом на бумаге, и это были большие форматы, три на полтора или пять на три. Это был долгий процесс. Я не академический художник, для меня вопрос переноса не стоит. Эти вещи невозможно перенести в том же формате, это нужно пересобирать по-новому. Например, когда я два года назад с Катей Муромцевой готовил здесь выставку, мы решили нарисовать на стенах моих больших существ. На тот момент я не владел никакими возможностями переноса, я даже не мог рисовать большие вещи, потому что боялся. А Катя академический художник, она перенесла мою работу на стенку. Получилась дизайнерская роспись, как расписывают на заказ. Я не знал, что делать. В итоге я испачкал рисунок, затер соусом, и таким образом он встал на место. Я подхожу к подобным вещам серьезно. Каждый маленький рисунок для меня — это как отдельная работа, нет такого, что я пытаюсь эскиз сделать. У меня есть свое отношение к разным жанрам, к тому, что я рисую. Меня интересует и портрет, и абстракция. Рисунок — это определенный язык, которым я пользуюсь. Готовясь к выставке, я сделал тысячи рисунков маленького формата с изображением матери и ребенка, так как хотел добиться определенного уровня.
Ты упомянул, что придумал видео проект, то есть не ограничиваешь себя одной только живописью. Ты также занимаешься и фотографией. А эти медиумы как-то пересекаются в твоем творчестве или для тебя это разные направления?
Ж.М.: Да, границ для меня не существует. Я люблю фотографировать, работать со звуком, немного снимаю видео, рисую, веду дневники. Что касается пересечений, думаю, они заимствуют пластику друг у друга. Живопись и рисунок как раз позволяют мыслить более пластично. Ты не знаешь, что ты сделаешь, особенно если это большая работа. И вот эту пластичность я переношу и на другие направления своей деятельности.
В описании проекта говорится, что тебе важно создать картину, которая будет производить впечатление и буквально поражать. Ты пытаешься добиться некой экспрессии в своих работах?
Ж.М.: Нет, здесь просто есть какая-то определенная энергия. Если я накладываю краску более жестко, можно сказать, что это энергия дикая. Если я положу совсем тонкий слой, то это можно назвать сентиментальной чувственностью. Я никаких слов для этого не подбираю. Люди, которые считывают эти цвета и значения, могут сказать, это, наверное, очень грустный художник или, наоборот, что он нарисовал что-то злое.
В твоих работах есть что-то от детского рисунка.
Ж.М.: Да, я думаю о том, как бы это мог сделать ребенок.
Твоя выставка называется «Мамочка», ты постоянно рисуешь мать с ребенком. Речь идет о каких-то личных переживаниях? Что для тебя означает образ матери?
Ж.М.: Непонятно. То как эти изображения ко мне попадают это очень странно. Я расскажу случай. Моя знакомая угостила меня в кафе, я поел, у меня было классное настроение, я пошел домой к своей девушке Вике. Проходя мимо мусорки, я увидел, что кто-то выбросил диван, и почему-то я решил, что нужно туда заглянуть. Иногда я нахожу архивы фотографий, и мне показалось, что в этот раз мне что-то тоже попадется. Внутри дивана я реально нашел достаточно большой архив какой-то женщины. Она была богатой, это 60-е, Советский Союз, она много путешествовала, и ее постоянно кто-то снимал на очень профессиональные камеры. Видно по самим картинкам. Из всего архива я отобрал фотографию, где она сидит в кустах, в строгой блузке, и держит свою собаку на руках, как бы немного придушивая. Это даже не фигура матери с ребенком, это о том, что такое фотография и как наши тела претерпевают изменения под взглядом объектива. Мужчина с автоматом — это тоже мать с ребенком. Я очень хочу сделать один снимок: мать с младенцем на руках стоит в дельфинарии и прикладывает руку к дельфину. Фотография меня увлекает. Почему я об этом снимке говорю? Люди, которые снимаются в дельфинариях со своими детьми, они прикасаются к чему-то прекрасному, они останавливают этот момент. Эти животные — это не просто животные, которых эксплуатируют, это некие сгустки прекрасного. Какие-то магические порталы, и эти порталы стирают неровности, язвы, трагедии в судьбах людей, которые с ними фотографируются. Или другой пример. Я фотографировал на коммерческих условиях свою бывшую однокурсницу, мы зашли в церковь, где она нашла ковер и взяла его так, как обычно мать держит младенца, и мы сделали такой кадр. Почему этот кадр у меня появился? Наверное, потому что я об этом всю время думаю.
Ты вкладываешь какие-то религиозные смыслы в это?
Ж.М.: Не знаю. Я вообще вырос в протестантской семье. Моя бабушка до 45 лет была неверующей, а потом в 90-х, когда все религии разрешили, попала в церковь «Адвентистов седьмого дня». Я воспитывался бабушкой, и она меня часто туда водила. В детстве мне снились кошмары, что бог приходит на землю и показывает мои грехи на растянутых белых простынках перед всеми, кого он воскресил. Я хотел попасть в рай, но было довольно больно так долго стоять на коленях в молитве. Но, как ни странно, в целом для меня это была такая френдли среда, мне нравилось общаться с этими людьми, однако в подростковом возрасте я перестал туда ходить. Когда я был ребенком, я наслаждался обстоятельствами, и не замечал неровностей, а придя в церковь в уже более зрелом возрасте, я совсем иначе стал смотреть на происходящее. Два года назад я приехал домой, чтобы навестить бабушку и брата, и обнаружил, что уже на протяжении полугода к ним три-четыре раза в неделю приходит неизвестный мне человек. Они ничего мне про него не говорили, а он был сектантом. Я очень тяжело переживал эту ситуацию, моя подруга Ульяна сняла документальный фильм об этой истории, надеюсь, он скоро выйдет. Потом я еще три месяца отходил от нервного срыва. А в последнее время, пересматривая архивы, я стал замечать, что часто на фотографиях прощу людей молиться…
Очевидно, религия находит отражение в твоем творчестве на бессознательном уровне.
Ж.М.: Я вообще для себя не использую термин бессознательное. Да, это интересно, когда ты можешь сказать, что пошел в магазин за хлебом на бессознательном уровне, но я не думаю, что это применимо к моему искусству.
А ты давно занимаешься живописью?
Ж.М.: Я как раз начал заниматься живописью в Фонде, это был мой первый опыт. Раньше я рисовал графику на небольших форматах, и делать это я стал тоже совсем недавно, года три. До этого даже ручками не рисовал, очень этого боялся и избегал. В общеобразовательной школе меня постоянно запугивали тем, что я чего-то не смогу или что-то делаю неправильно. Элементарно до 20-ти лет я боялся нарисовать геометрический отрезок, я постоянно в школе просил, чтобы кто-то за меня его нарисовал, хотя это всего лишь палочка и еще одна палочка.
Одно время в Школе Родченко ты учился в мастерской у Игоря Мухина. Ты изначально видел себя фотографом?
Ж.М.: Да. Я заинтересовался фотографией в 18 лет, случайно познакомился с одним парнем, который фотографировал на пленку. Меня это очень увлекло. Я тогда переехал из небольшого поселка в Самару, стал учиться в 11 классе, снимал комнату и работал официантом, а после работы я ходил прогуляться на набережную и фотографировал людей на телефон, так как камеры у меня не было. А потом произошел забавный случай. На улице я нашел кошелек с чьим-то пенсионным удостоверением. Мне не хотелось его выбрасывать на улицу, но в то же время я не понимал, как мне найти владельца. Я позвонил на визитку дантиста, которая тоже была в кошельке, и там мне ответили, что этот человек не приходил уже четыре года. А через несколько дней он вдруг со мной связался. Как оказалось, он все же пришел к дантитсту и тот дал ему мой телефон. Мы встретились, мужчина предложил мне попить жигулевского пива, я отказался, тогда он дал мне 500 рублей. На эти деньги я купил свой первый фотоаппарат – простенький Зенит. И я стал снимать все время. Я обожал это, бежал скорей проявить эти пленки, увидеть, что получилось. По окончанию школы я не пошел никуда учиться, так как не знал, чем я хочу заниматься, но поступить куда-то очень хотел. Через некоторое время я переехал в Питер, где подал документы в Санкт-Петербургский государственный институт кино и телевидения, но меня туда не взяли. В итоге я решил переехать в Москву и подать документы в Родченко, но тоже неудачно.
То есть ты поступал в ШР два раза? Первый раз не получилось?
Ж.М.: Да, и поступал я не к Игорю Мухину, а к Сергею Браткову и Валерию Нистратову. Проблема была в том, что я ничего об этом не знал, я даже ни одной выставки современного искусства к тому моменту не посетил. Я не знал, что если ты занимаешься искусством, то ты можешь посетить 400 выставок в год, бывать на каких-то закрытых вечеринках и квартирниках. Я на тот момент лишь в Эрмитаже успел побывать, и он меня поразил. Перед поступлением я ходил на консультации, готовился, принес портфолио. Но было очень сложно. Сейчас, беседуя с тобой, вспоминаю детали, о которых давно забыл. Сергей Братков, разбирая мои снимки на консультации, примерно в таком духе со мной разговаривал: «Смотрите, здесь немножко дымчатое, кажется, красно-зеленое. Вы попробуйте услышать это солнцем, потому что сейчас это немного не работает». А я стою и думаю: «Что??». Я не понимал, о чем мы с ним разговариваем, потому что я был вне художественного контекста, не понимал художественный язык, и то, что это во многом область чувств. У меня было не самое плохое портфолио, документальные картинки и фэшн, однако это не подходило, но и исправить я ничего не мог по рекомендациям Браткова, потому что не понял его. К Нистратову я тоже не попал. Меня на комиссии спросили: «А какие вы знаете работы Сергея Браткова?». А я ответил: «Я не знаю». На следующий год у меня уже было неплохое фотографическое портфолио и я поступил.
А как ты попал в итоге к Сергею Браткову?
Ж.М.: В первый год обучения у Игоря Мухина я не пропустил почти ни одного занятия, даже на еду времени не хватало. Я изучал теорию искусства, смотрел работы других художников, посещал мастерскую Браткова и общался с его учениками, и в итоге начал мыслить концептуально, мне захотелось рисовать, а не говорить. Обучение у Игоря Мухина было травматичным, но именно тогда я четко для себя решил, что хочу быть художником. Я стал рисовать, делать проекты, не совместимые с мастерской Игоря. Тогда же у меня прошла первая персональная выставка рисунка в ШР. Было приятно получить благожелательные отзывы от курса Сергея Браткова. В его мастерской ребята мыслят гибче, поэтому я вскоре перевелся.
Автор фото и интервью: Евгения Зубченко
