До 14 января в Московском Музее Современного искусства проходит выставка «Никита Макаров: Finis Terrae: на краю зачарованного мира». Под впечатлением от экспозиции мы взяли интервью у автора работ – московского живописца Никиты Макарова.
Как вам удалось в условиях доминирования беспредметного искусства остаться верным пейзажу?
Я думаю, что в условиях доминирования беспредметного искусства я остался верным пейзажу в противофазе. Возможно, это моя зона комфорта и способ разговора со зрителем, мой способ коммуникации с миром и мировосприятие. Беспредметный пейзаж существовал и намного раньше XX века – всё зависит от языка художника, от его видения мира: есть люди, которые смотрят на мир фигуративно, есть те, кто воспринимают мир абстрактно. Беспредметное искусство сегодня связано с развитием технологий и со сменой культурных кодов. Но, как мы знаем, все культурные процессы носят цикличный характер. Это такое своеобразное колесо сансары: невозможно угадать, где, как и что выстрелит, поэтому, мне кажется, не нужно следовать общим трендам, а нужно оставаться верным самому себе. Я остаюсь верным пейзажу. Не хотелось бы относить мои пейзажи к архаике и чистой классике, как это иногда делают. Всё-таки это искусство сложного синтеза, искусство постмодерна, там много всего скрыто и за, казалось бы, внешней красивостью пейзажа есть определенные сентенции, они всегда наполнены смыслом, тайными и явными знаками, что присуще европейскому искусству XVIII и XIX веков, а уж про XX я и не говорю.
7 утра. Венеция. 2017. Дерево, левкас, темпера, акрил
Как бы вы описали ваш художественный метод?
Это сложный синтез, но в достаточно классической манере. Что касается технологии, то это дерево, которое покрывается различными клеевыми грунтами, выбирается определенный тип дерева с нужной поверхностью, грунт (иногда фактурный, иногда гладкий): если гладкий, то он много раз шкурится. Затем использую темперу, акрил, часто мешаю их вместе. Что касается больших вещей, то там используются подкладки в виде картона, бумаги. Часто там бывают крупы, мел — какие-то твердые плотные материалы, которые сразу позволяют работать с фактурой и со средой. Они всегда помогают в архитектурных вещах, создают очень плотную базу. Что касается приема, а не метода, то тут много всего намешано – и импрессионизм, и ревизионизм, и постимпрессионизм, и, конечно же, это искусство Возрождения: в итальянской живописи XV-XVI века, часто использовался цветной штрих для моделировки формы, для создания среды, объемов и с его помощью писали воздух. Сейчас последние вещи со своей проработке приближаются к ювелирному мастерству, а конечный результат – в раме, многие называют арт-объектами. Возможно, потому что в них появляется момент сказочного гиперреализма, где сделанность достигает предела возможностей, превращается в сказочную утопию.
Как вы отбираете места, которые запечатлеваете на картинах?
Я бы не говорил о каком-то конкретном отборе мест. Отчасти это происходит сознательно, а отчасти – бессознательно. Они рождаются после путешествий, после каких-то отрезков времени, которые живу – и в России, и за рубежом. В путешествии в принципе нет канонического отбора. Я много раз говорил, что я очень люблю Италию, Францию, но в последнее время у меня в работах появляется Россия. Сейчас я больше времени провожу здесь, в Переславле-Залесском. Раньше я был инспирирован литературой конца XIX — начала XX века, мне нравился и нравится Серебряный век. Я изучал историю по дневникам и мемуарам, потому что в них есть полнота прожитой людьми жизни и это самые яркие эмоции, которые можно раскупоривать и переживать заново. И одно время я следовал за героями своих любимых книг. В Италии жили и творили множество художников со всего мира, и из Российской Академии Художеств тоже. Например, на вилле Абамелек работало множество известных российских мастеров конца 19 века. Италия – сокровищница мировой культуры. А Франция для меня, конечно, – это особый дух свободы света и цвета, импрессионисты и постимпрессионисты. Артефакты, которые тебе дороги, инспирируют тебя на создание собственных произведений. Это мощная эмоциональная и духовная подпитка. Всегда можно пойти в музей и пообщаться с любимой картиной. Есть же такое мнение, что это не люди рассматривают картины, а картины рассматривают людей.
Темы России я долгое время не касался. Мне казалось, что и так много художников работают с российской действительностью и найти свой собственный художественный выразительный язык здесь будет сложно. Я очень аккуратно взялся за тему, так как для меня она гораздо более сакральная нежели чем европейская. Европейские вещи для меня уже прожитые и пережитые, а тема России меня очень будоражит, особенно постсоветского пространства и застывшего времени, в котором пребывает глубинка. Она, конечно, невероятно интересна и, мне кажется, это неисчерпаемый материал.
Мы готовим выставку в 2018 году, даст Бог, которая будет называться «Точка невозврата» и там будут представлены исключительно российские вещи и пейзажи, и, я надеюсь, мы это будет очень интересно, и по-новому, все предпосылки для этого уже есть.
Площадь Дофина. Париж. 2014. Дерево, левкас, темпера
Как вы считаете, возможно ли гармоничное сосуществование природы и урбанистической культуры?
Это актуальный вопрос. Это в принципе сложная коллаборация, но гармония возможна, когда есть понимание с двух сторон. Должен быть высокий уровень сознания и ответственности у всех, кто определяет урбанистический ландшафт – архитекторы, ландшафтные дизайнеры, строители и власти, только тогда это возможно. Здесь невозможно отделить одно от другого. Вот в средние века уровень художественного или архитектурного произведения зависел не только от художника, а складывался из множества факторов, в том числе уровня просвещенности самого заказчика. Мне кажется, что такая же ситуация в урбанистике и ее связях с природой. Вот посмотрите на здание Фрэнка Гэри в Булонском лесу для Fondation Louis Vuitton:
Все хорошо и продуманно. Но бывает и варварское отношение, странные вещи, неумные вторжения. Мне кажется, что все-таки сейчас больше думающих людей, сложных правильных решений, больше аналитического мышления и в архитектуре, и в ландшафтном дизайне. Главное, в процессе самовыражения правильно расставлять акценты и выбирать умный вектор в работе с природой.
Murrva Kalea. Фуэнтеррабия. 2016. Дерево, левкас, темпера, акрил
Есть ли у вас особые ассоциации, связанные с каждой страной, городом или культурный ландшафт становится более однородным?
Да, конечно,, как и у каждого человека. И я не могу сказать, что культурный ландшафт становится более однородным. Безусловно, мы можем сказать, что есть вещи, которые в большей мере присущи мегаполисам, есть вещи, которые присущи маленьким городам, провинции. Но спутать греческую деревню и русскую — невозможно: это разные галактики, и по пространству и по времени. Я недавно ездил на Кольский полуостров. А через какое-то время был на Искья и на Капри, и это настолько полярные места! Дело не в том, что там юг, а здесь север, развитая или неразвитая инфраструктуры, достаток и недостаток. Они в разных временных плоскостях лежат, там время по-разному течет, и это определяет контекстуальное развитие, мышление людей, которые живут там. И, конечно, эмоции, которые ты испытываешь от посещения разных мест — они абсолютно разные и возможность пережить эти впечатления —абсолютно бесценна.
Особые ассоциации… Ну вот с Италией и Францией — это цвет, свет, кофе и сигареты, музеи, небо, мостовые — это очень все важно. Это то, что рисует культурный ландшафт. Там остался тот культурный европеизм, который был маяком для поколения наших с вами родителей. Если говорить о России… Я в России больше люблю зиму, потому что, мне кажется, что она острее рисует характер нашей родины: она невероятно живописна, и погружает все, как вы говорите, в медитативное безвременье. Работать с зимним пейзажем мне гораздо интереснее, чем с летним. В российском зимнем пейзаже есть та уникальность, которую ни с чем не перепутать, и не зря столько всего написано и сказано об этом. И, конечно, есть особые ассоциации, книги, культурные памятники, значимые для меня. Зимний Суздаль со его соборами и монастырями — это одна история, а какой-нибудь зимний Руан со своим католицизмом и фахверковыми домами — совершенно другая. И это здорово. Вообще, мне кажется, что возможность человека в 21 веке с такой легкостью перемещаться и менять геолокации — это удивительно прекрасно, потому что это способ познания мира, который архиважен для человека, для познания самого себя и других, это круто.
Фонарь. Мефони. Цифровая печать 34×23см 2016 г.
Как отбирались специальные дополнительные экспонаты для выставки?
Очень последовательно и очень органично их отбирали мы вместе с кураторами Московского Музея Современного Искусства – и я им очень признателен за их работу. Андрей Егоров и Аня Арутюнян – замечательная пара и кураторы, с которыми работать было чистое удовольствие. Я для себя впервые понял, как важна и даже необходима кураторская работа, и как хорошо, когда куратор с художником находятся на одной волне, только тогда получается трансляция искусства художника — это архиважно.
Кураторы способствуют эскалации художественного эффекта, акцентировки образов, кураторы — об этом художник может не думать, но это кураторская наука и особое образование. И художникам без кураторов в нашем мире уже не так правильно работать. Так что я рад, что такая практика в моей жизни началась.
Идея кураторов моей выставки была в том, что мы превращаем музей в мастерскую художника, и погружаем зрителя в его мир, его атмосферу жизни. Один из главных объектов на выставке – часы, которые нам предоставил Политехнический музей, поскольку выставка связана со временем, 25-ым кадром, с вечностью. Нам кажется, любое искусство — это вызов времени, попытка поймать вечность и запечатлеть момент.
Есть здесь экспонаты из моей мастерской, микро-арт-объекты, предметы интерьера. Какие-то вещи живут свою долгую жизнь в мастерской, это наследство от дедушки с бабушкой, которые были известными московскими живописцами, представляли московскую школу живописи 60-х годов: Елена Леонова и Андрей Макаров. Шкаф с книгами чудесный, и книги, которые в нем неслучайно отобраны – это мои любимые книги, с которыми я общаюсь, с которыми мы в постоянном диалоге. Здесь есть и гипсовые маски, бюсты, римские копии голов — слепки 19-го века из моего дома, как отсылки к классике, тут и коряги, которые я нашел на Белом море, где-то в Мурманске на побережье, на озерах. Вся это среда создана для максимального эффекта присутствия в мастерской художника.
И, конечно, отдельный серьезный блок выставки – это небольшие фотографии, травелог, livejournal моих поездок. Я никогда не публиковал их и никогда не показывал их на выставках, они лежали немым архивом, а здесь мы решили задействовать параллельное медиа. Какие- то вещи сделали в больших форматах без претензий особых, скорее как документы, фрагменты моих перемещений и личной оптики, которую я навожу на окружающую среду, как я вижу, компоную и как я рисую для себя картины мира.
Фото из личного архива Н. Макарова
На мой взгляд, ваши картины излучают медитативную безмятежность… А ставите ли вы перед собой задачу оказать определённое влияние на зрителя, создавая свои работы?
Ну, некую медитативность, надеюсь, они излучают. Насчет безмятежности — я не знаю, некоторым работам, наверно, это присуще, но, точно не всем. В некоторых из них далеко не безмятежный нерв, многие работы весьма тревожны, а некоторые, большая часть, мне хотелось бы надеяться, призывают людей задуматься. Это предложение остаться с самим собой наедине и увидеть себя в том или ином пейзаже.
Ставлю ли я задачу оказать определенное влияние на зрителя? Я думаю, любой художник ставит такую задачу, но я не хотел бы говорить об этом, как о некой форме дидактики. Если это получается —здорово: тогда я работаю не зря. Для меня очень важен фидбэк. Я бы хотел, чтобы зритель видел себя внутри моих работ. Мне хотелось бы, чтобы он разделял те эмоции, что испытываю я. И, возвращаясь к теме безмятежности – безмятежность предполагает некоторую релаксацию. Но даже если мои работы внешне спокойны и красивы, в них все равно есть определенная струна, звенящая внутри, она держит зрителя в напряжении и заставляет переживать определенные эмоции.
Автор интервью:
Альбина Кудрякова
